[Mey-chan]

Название: "Сто двадцать семь ночей"
Фендом: Bleach
Автор: Мэй-чан
Пейринг: Айзен/Гин.
Рейтинг: G
Жанр: агнст, драма, дезфик
Предупреждения: ООС, АУ - другая версия о том, что случилось с Гином после ранения Айзеном, смерть персонажа.
От автора: Страшную вещь расскажу я вам. Идея фика пришла при просмотре "Битва экстрасенсов". Лол.

Есть такое поверье: мёртвые, приходящие во снах и зовущие за собой – к близкой смерти. Они врываются в твой безмятежный сон, манят к себе, улыбаются нежно и так знакомо, так… они знают, что ты пойдёшь за ними, пойдёшь, потому что они близкие, потому что любимые. Они знают, что ты не бросишь их там одних, что ты не отпустишь их. Они знают, как больно и тяжело тебе без них и предлагают облегчить боль. Ведь там, где сейчас они, нет боли, нет страданий. Только безграничная пустота. Там нет одиночества, там нет чувства вины, там нет страха. Мёртвые манят тебя тогда, когда ты совершенно беззащитен и открыт им полностью.
Безжалостные и эгоистичные ангелы смерти, натянувшие облик твои родных и близких, врываются в твои сны. Они манят и улыбаются так знакомо. Но если ты протянешь им руку, то никогда больше не проснёшься. Застрянешь здесь навсегда. В холодной и немой пустоте.
Гин просыпается в холодном поту и пытается отдышаться. Он чувствует, как врезается ткань в его сжатые ладони и как капли пота катятся по лицу. Ночь давит свой темнотой и тишиной, и Гину кажется, что проснувшись от одного кошмара, он просто попал в новый. В этом новом кошмаре он опять наедине с собой и пустотой. Казалось бы. Но шершавая ткань простыни врезается в кожу и это даёт хоть какое-то ощущение реальности. Просто ночь. Просто вновь он проснулся глубокой ночью, измученный своими кошмарами. Это сто двадцать шестая ночь. Он считает их. Считает каждую бессонную ночь с того памятного дня, когда в Сейретее был дождь.
Гин тогда лежал в бреду и его колотило от озноба. Но он слышал каждую каплю, ударявшуюся о землю. И ему казалось, что он слышит плач. Плач тех, чьих близких убил Айзен. Чьих близких убил он сам. Каждая капля, ударившаяся снаружи о землю, отзывалась в его теле новым толчком боли. Один миллион тысяча восемьдесят пятая капля погрузила его в неспокойный полусон-полуобморок. Стало чуть легче. Боль утихла и теперь напоминала жужжание надоедливого комара. В полусне было тепло и темно. Наощупь он стал пробираться к небольшому источнику света впереди. По мере приближения искорка света увеличивалась, в итоге превратившись в небольшой участок ярко освещённой комнаты. Посередине этого участка стоял стул и чей-то силуэт сидел на нём, а вокруг него собралось множество людей. Они кричали, шумели, но самый большой и грозный силуэт ударил молотком о стол и галдёж прекратился. Гин пытался сосредоточиться на лицах, но чем сильнее он старался, тем больше начинала болеть голова. Гин сосредоточился на силуэте, сидящем на стуле. Голова взорвалась сотнями колоколов, звучащими одновременно, но внезапно всё стихло. Головная боль прекратилась, звуки извне - тоже. Всё исчезло. Кроме стула и сидящего на нём человека. Он уже не был силуэтом. Человек был полностью обмотан чёрными лентами и прикован ими к стулу. Его тёплые карие глаза смотрели прямо на Гина, и тот неосознанно сделал шаг назад. Айзен. Он смотрел на него всё теми же глазами, что смотрел на него предыдущие пару сотен лет. Как будто ни в чём не винит. Как будто всё ещё верит. Гин не знает, сколько пробыл там наедине с ним, просто стоя и смотря прямо в глаза, но через какое-то время галдящая толпа вернулась и теперь имела лица. Старейшины Готея -13. Айзен больше не смотрел на Гина, словно того там и не было вовсе. После, Гин предположил, что возможно этот сон был иллюзией занпакто Айзена. Но не тогда. Тогда он слышал, как объявляли приговор, видел, как ухмылялся Айзен, как злился Ямамото и повышал время заточения. Когда Ямамото ударил молотком, назначив приговор, только тогда Айзен вновь взглянул на Гина. И зло улыбнулся.
Гин вытирает ладонью пот со лба и падает обратно на подушки. За эти сто двадцать шесть ночей он возненавидел темноту и не мог более спать в ней. Подумав, он откидывает одеяло и отодвигает сёдзи. Снаружи свежий воздух, сияние звёзд и глухие перекрикивания дежурных. Нет ни пустоты, ни тишины, ни темноты. Нет ничего, что так сильно ненавидит Гин. Нет ничего, что он боится. Через пару часов будет рассвет. Гин касается кончиками пальцев мокрой травы, проводит по ней ладонью, собирая росу. Её прохлада возвращает его в реальность, вырывает остатки души из цепких лапок сна. Перед рассветом начинает болеть рука. Сто двадцать шестой рассвет он встречает в муках, словно ему вновь отрубают руку. Унохана не смогла вылечить фантомные боли. И никто не сможет. Гин упирается вспотевшим лбом в колени и глубоко дышит. Он уверен, что боли как-то связаны с его снами. Он уверен, что это его наказание. И потому он терпит. Терпит, стонет сквозь сжатые зубы, но никому не говорит об этом. Всё равно никто не поможет.
Во вторую ночь Айзен просто пришёл. Они сидели на веранде пятого отряда и смотрели на закат. Тот раскрашивал всю округу в красные и оранжевые тона, а они с Айзеном красками были не тронуты. Айзен молчал, Гин молчал тоже. Айзен смотрел в никуда, а Гин на свою правую руку. Во сне она была.
- Почему? – прошелестел пустой голос и Гин не сразу опознал в нём голос Айзена, а когда опознал, вокруг была густая тьма. Гин молчал, молчал даже тогда, когда карие глаза смотрели куда-то в его душу.
Это была вторая ночь. Каждый раз локации менялись, порой появлялись непонятные тени-лица, но единственными четкими деталями были только они вдвоём с Айзеном. В основном Соске молчал, иногда смотрел на Гина, но в итоге они всё равно оказывались в вязкой темноте и Гин просыпался от собственного крика.
Впервые он поманил за собой в сорок шестую ночь. Айзен стоял в лучах восходящего солнца и рукой подзывал к себе. Гин сделал шаг и остановился. Что-то мешало ему, что-то было похоже на стену, в которую он врезался, сделав этот шаг. Гин вспомнил одно суеверие – про мёртвых, что зовут во снах. Айзен смотрел в него, и в его карих глазах плясали янтарные отблески солнца. Гин не двигался. Он знал, что стены больше нет, что сейчас он должен сделать выбор, только… Айзен был жив. Он знал, он чувствовал это каждой клеткой своего изуродованного тела, каждым шрамом. И поэтому не пошёл.
После Айзен звал его каждую ночь. И каждую ночь Гин замирал в десяти, он уверен, что не больше и не меньше, шагах от него. Он не делал шагов навстречу, но он и не отступал. Иногда Айзен вздыхал, опускал руку и сам подходил ближе, надавливал на правое плечо и они садились – на веранду, футон, трон, просто пол – и молчали. А потом опять темнота, ночь, фантомные боли на рассвете. Всё повторялось. Но теперь Гин возненавидел тишину, спал днём и каждый вечер приходил в тюрьму, где держали особо важного заключённого. Он не спускался в подвал, к самой клетке, где был заперт Айзен, но сидел наверху, прижавшись спиною к дереву, и поглаживал свой верный Шинсо. Он уже почти научился сражаться левой рукой, но ещё не вернул себе доверие окружающих и уверенность в собственных силах. Он был не готов и вряд ли когда-нибудь будет.
В этом сне было светло. Голубое небо, яркое полуденное солнце. Хотя обычно в его снах был закат и восход, а небо было серым или заволоченным тучами. Но этот сон отличался от других. Айзен сидит на холме среди ярко-зелёной травы и разглядывая цветы, зажатые в его кулаке. Гин почти не помнит такого Айзена. Если не считать его сны, где Айзен такой, каким был в Готее, то в воспоминаниях Айзен был просто сумасшедшим. Но в памяти детства Гина Айзен такой и есть – спокойный, наблюдательный.
- Гин, ты уже тогда решил меня предать? – Айзен не поворачивается, только продолжает поглаживать нежные лепестки большим пальцем. И Гин вспоминает, что на этом холме они встретились впервые.
- Я не помню.
- Значит, нет. Зачем?
- Так было правильно.
- Скажи, ты и сейчас так думаешь?
Гин молчит. Он уже неуверен и Айзен знает это, просто хочет услышать.
- Я запутался.
- Конечно, ты запутался, - Айзен поворачивается к нему и смотрит так, словно Гин вновь всего лишь ребёнок. – Потому что я был твоей путеводной звездой, за которой ты шёл, не боясь заблудиться. Я был твоим главным учителем. Я был всем для тебя, – Айзен молчит недолго. – В предательстве меня ты сам себя винишь и оттого ты раз за разом проживаешь момент, когда я отрубаю твою руку. Эта боль – чувство вины, наказание за предательство. Она не пройдёт, пока ты не простишь себя.
- А ты?
Айзен смотрит куда-то в небо, а потом встаёт и отряхивается.
- Решайся.
Айзен протягивает ему руку, и Гин долго смотрит на неё. Знакомые линии, широкая ладонь, длинные и крепкие пальцы, небольшой белеющий шрам на запястье – Гин тогда только учился управлять Шинсо. Всё слишком знакомо. Плечо начинает болеть – в реальном мире близится рассвет. Карие глаза Айзена смотрят не вглубь, а на него. И Гин хватается за протянутую руку.
На сто двадцать седьмую ночь он сдался . На сто двадцать седьмую ночь старуха смерть забрала то, что давно ей принадлежало.